Он пока что запретил ей рожать – чтобы не испортила фигуру, но скоро все-таки позволит родить сына или дочь. Хелеана уже намекала, что хочет иметь ребенка. Нужно будет позволить ей зачать, их сын будет лучшим наследником Империи. Два ума должны произвести что-то еще более умное, хотя… бывает, что на детях судьба отдыхает. Умные родители – и дурак сын! Все бывает.
Да, он позволяет супруге такое, чего не позволил бы никому на свете. Но она этого заслуживает. Любимая жена…
– На каком языке они разговаривают? – негромко осведомился Властитель. – Вы определили?
– Не знаю, Величайший! – растерянно ответил маг с поклоном. – Должен признать свою ничтожность! Я считал, что знаю все наречия, все языки, на которых разговаривают люди. И вот – я не знаю!
– А как нам с ними общаться? – слегка нахмурился Властитель. – Мы же должны узнать, откуда они, зачем прибыли? Мне же нужно решить, что с ними делать?
– Ты, как всегда, мудр, Величайший! – просиял маг. – Ты намекнул мне, а я, ничтожный, не понял! Точно, так и сделаем!
– Изложи, – не удивился Властитель, улыбаясь уголками губ.
– Мы возьмем нескольких, я наложу на них чары, и они выучат наш язык за считаные часы! Поручу это дело моему заместителю (он указал на молодого мага), и к утру эти варвары будут разговаривать не хуже любого крестьянина или горожанина! Только прикажи, Величайший!
– Приказываю научить десять… хм-м… сколько сможете чужеземцев нашему языку. Выберите тех, кто выглядит более или менее разумно, и обучайте. Уонг, обеспечь магов защитой. И выбери место для ночевки – это место мне не нравится. Где-нибудь у реки, возле прохлады. И отгороди место для купания – возможно, я пожелаю искупаться, и не один (Хелеана издала негромкий звук, похожий на смешок). Займись!
Уонг коротко поклонился, отошел, и… все завертелось – как и всегда после приказа Властителя. Он не терпел промедления, наказывал тех, кто мешкает, и награждал усердных работников.
Сила Властителя не только в его уме. Когда подданные знают, что будут наказаны за невыполнение приказа и награждены за усердную службу, они работают гораздо эффективнее. Это закон.
Нет, не тот, что вышел из канцелярии дворца Властителя и заверен печатью Величайшего. Закон природы, закон, данный богами.
* * *
– Ты спишь? Эй, ты спишь?
Тихий шепот, чтобы не услышали охранники. Опять будет разговаривать «за жизнь». Очередной приступ самобичевания!
– Все-таки почему у тебя нет чувства вины? Ты же народа положил – кучу! Как дрова! А у них ведь были родители, а может, и дети! Совесть не мучает?!
– А тебя не мучает?
– Нет. Меня опоили! Подсыпали чего-то в водку, вот у меня крыша и поехала. И я всего пятерых убил, а ты пятьдесят! И что?! Почему мы теперь рядом?!
– Надоел ты уже. Три года одно и то же талдычишь! Три года я эту муйню слушаю! Когда-нибудь сломаю тебе шею! И ты наконец-то заткнешься!
– Тише! Чего разорался?! Вот же наградил меня Господь личным адом… а ты – черт! Да, да – черт!
– Регресс. Вчера я был Сатаной. Чего сегодня-то меня разжаловал?
– Дурак ты, Колян! Вообще – дурак! Вояка хренов! Руками таких, как ты, все и делается – руками тупых солдафонов! И что ты получил? Вытащила тебя Контора? Вспомнила о тебе?! Что, нельзя было документы тебе новые соорудить? Вроде как помер, а самого отправить в горячие точки, людей убивать?!
Взметнулся, секунда, и пальцы сжимают горячую, трепещущую глотку. Движение – и трахея будет раздавлена, как гнилой плод!
– Послушай, сучонок, – я Родину защищал! Воевал за свою страну! А убил я подлецов, которые грабят народ! Тварей! Мразей! Ты же нажрался до усрачки и в магазине расстрелял случайных прохожих! Так вот почувствуй разницу, ушлепок! Сцука, как ты мне за три года надоел – просто руки чешутся тебя прикончить!
Постоял, выпустил глотку. Садиться в ШИЗО за придурка – глупо. И палками еще отмудохают. А потом вместо этого дадут в соседи какого-нибудь душителя-маньяка или того ублюдка, что битой женщин в парке убивал. Или чеченца-боевика, который дом взорвал. Придется всех убивать, так никакого здоровья не хватит. Отобьют нутро. И это понятно – порядок есть порядок! Карать имеет право только государство!
Грохот открытой «кормушки». Грубый, неприятный голос:
– Приготовиться к поверке!
Бегом к «кормушке», руки назад, высунул в дыру. Наручники защелкнулись – бегом к противоположной стене, на колени, головой в пол, руки вверх.
– Вы чего, с-с-суки… страх потеряли?! Орете среди ночи! Получите!
Хлесткие удары – дубинка, с оттягом – аж дыхание перехватило. Как в матрас – бум! Бум! Бум!
А не нарушай правила! Выполняй, что положено!
Но все когда-то кончается. И снова – нары, тишина и невыключающаяся лампа под потолком, тусклая, закрытая металлической сеткой. Вот так и смерть придет под светом поганой двадцатипятисвечовой лампы. Сунут в мешок и утащат, волоча по полу, чтобы закопать где-нибудь на заднем дворе, рядом с убийцами-маньяками и насильниками.
Интересно, Нюське тело выдадут? Впрочем – какая теперь разница? Да и не нужен он ей, Нюське-то. Ну да, она исправно шлет передачи, пишет, но… у нее своя жизнь.
– Видишь, какой ты дурак? – Тихий-тихий шепот, но слышно хорошо. В тюрьме не раздается ни звука, как в морге. Стены толстые, звук гаснет, поглощенный старинным камнем. Старая тюрьма, еще дореволюционная.
– Бока болят и спина! А все из-за тебя! – Полковник не унимался, и Зимин скривил губы – лучше бы сидел в одиночке, чем с этим придурком. Хотя… в одиночке он давно бы разбил себе башку. От тоски. Потому, вероятно, и сажают по двое, по трое. Чтобы было кого ненавидеть.
Ненависть – тоже занятие, не хуже любого другого. Ненависть – нередко движущая сила прогресса. Или любовь? Нет, все-таки ненависть. Из-за любви поленишься что-нибудь сотворить, а вот из ненависти… Он же ведь поубивал этих негодяев из ненависти – мстил за Вальку!
М-да… может, стоило принять приглашение того типа? Сейчас был бы на свободе… Можно было бы свалить куда-нибудь, хрен бы нашли эти уроды! Тактика, однако.
А тогда все это казалось правильным – как можно принять предложение от того, кто косвенно виноват в убийстве Вальки? Пойти работать в банк, который виноват в ее смерти на сто процентов! В банк, который Зимин снес бы с лица Земли, да еще и место бы грузовиками соли засыпал, чтобы там ничего не росло!
Твари! Нелюди! Нет, правильно отказался. Не смог бы с ними разговаривать. Хотя…
Три года, что он сидел в тюрьме на пожизненке, Зимин задавал и задавал себе этот вопрос – правильно ли он поступил? И не находил ответа. Все-таки, вероятно, следовало быть похитрее. Но тогда это был бы не он. Тогда Зимин должен был себя сломать, растоптать свою душу. А у него если что осталось, так это бессмертная душа. Если она бессмертна, конечно. Но хочется верить.
Вон полковник ударился в религию – молится, благостный такой становится в этот момент. А когда по несчастным прохожим стрелял – где был его Бог? Или когда взятки брал – думал о Боге? Не убий, не укради – где это было у него в душе? Не было? А откуда взялось? Зародилось тут, в этих стенах, у параши? Небось – выпусти его, и тут же снова забудет о Боге! Лживая тварь.
Впрочем, чего он хочет от осужденных на пожизненное? Чтобы они были святыми? Здесь каждый первый – клеймо ставить некуда. Уголовники – звери в человеческом обличье. Террористы. Маньяки – тупые, со слюнявыми губищами.
Насиловать, убивать – просто ради удовольствия, ради удовлетворения своей ничтожной душонки?! Эх, была бы кнопка – нажал – и все эти твари в Преисподнюю!
И он с ними… потому что тоже маньяк-убийца. По крайней мере, так его назвали газеты. Мол, крыша поехала, и всех поубивал.
Идиоты! Если крыша поехала в момент совершения преступления, так какого черта он делает тут, в тюрьме? А не принимает процедуры в дурдоме для особо опасных психов?
Представил, как ему бы сейчас делали лоботомию – как герою «Полета над гнездом кукушки», и содрогнулся. Нет уж, лучше в тюряге! Может, и правда Контора опомнится и вытащит его отсюда? Ведь в подготовку столько вложено сил! Годы учения, годы тренировок – он бы мог послужить своей стране, пусть даже без командирского звания, без регалий – обычным бойцом! Он же снайпер, лазутчик, диверсант! Дай невыполнимое задание – Зимин его выполнит! А если погибнет – так с честью, а не тут, рядом с этим увальнем, которого хочется придушить!
Все-таки Зимин подсознательно не верил, что навсегда останется в тюрьме. Контора, конечно, организация непредсказуемая… нет, вернее – она предсказуемая, когда дело касается огласки, но он ведь никому и ничего не сказал! Кто такой на самом деле, где служил, что делал на службе! Если бы захотели – вытащить из тюряги для Конторы совсем не сложно…
Шепот соседа прервал мысли:
– Ну да, да, я брал! Много брал! И что?! Там по-другому нельзя! Да что я-то – мелочь! Самые жирные рыбы наверху! И я туда отдавал, все отдают! Иначе не усидишь на месте! А то, что людей пострелял, – каждый день жалею. Каждый день! Опоили меня, точно опоили! А то, что следов в крови не нашли, так это уметь надо – можно так опоить, что никто не подкопается! Знаешь, какая грызня идет за должности? Нет? Ты же майор! Должен знать!
– Я боевой офицер! – не сдержавшись, буркнул Зимин и тут же убавил голос. – И не о людях ты жалеешь, которых застрелил, а о том, что здесь оказался! О том, что жирное место потерял! Бабло рубить не можешь!
– Как будто ты никогда бабло не рубил! В горячих точках бывал, так? Бывал, уверен! Хоть ты и молчишь. И я бывал. Что, по карманам у духов не шарил? Баблишко не собирал? То-то же. Так что засунь язык себе…
Зимин не успел ответить как следует. Сознание его помутилось, и майор на какое-то время выключился из реальности. Ощущение было таким, будто его засунули под воду, где он не мог дышать. Или выбросили в открытый космос, прямо к звездам. Мир закружился, завертелся, затошнило, но… извергнуть содержимое желудка Зимин не успел. Все кончилось так же неожиданно, как и началось. Он снова лежал на своих нарах и смотрел в потолок, вот только… да! Да! Лампа на потолке не горела!
– Что это было?! – Хриплый шепот соседа по камере вернул к реальности, и Зимин сел, спустив ноги с кровати. Голова слегка кружилась, но быстро пришла в норму – за три года заключения тренированный организм не успел растратить свою крепость. Тем более что при первой же возможности Зимин занимался упражнениями – отжимался, приседал, делал специальные упражнения на растяжку и силу. Сосед над ним вначале смеялся, мол, для чего делаешь? Все равно все тут сдохнем! Но потом тоже стал заниматься, повторяя то, что делал Зимин.
Впрочем, судя по рассказам полковника, который был словоохотливым парнем чуть старше Зимина, он был хорошим опером, которого не возьмешь голыми руками. Зимин в общем-то ему верил – слышал немного об этой истории и хотя недолюбливал ментов, признавал, что без них все было бы гораздо хуже. Какой-никакой они порядок все-таки наводят. А что до взяток… святых, как показывает опыт, в этом мире больше нет. По крайней мере, Зимин таких не встречал. Даже глядя в зеркало.
– Глянь! А на улице-то день! – снова прошептал полковник, показывая пальцам на прикрытую решеткой амбразуру окна. – Светится! А лампа не горит! А только что ночь была! Что же такое случилось, а?
Где-то далеко послышались голоса, по коридору затопали ноги, и сокамерники насторожились, готовые броситься к «кормушке» и подставить руки. Замешкаешься – так отходят дубинкой, что неделю без стона ни сесть, ни лечь не сможешь. Проверено!
Но нет – прошли мимо, не загремела ни одна дверь. Никого не вывели, ни к кому не вошли. На этом этаже было камер пятьдесят, не меньше, и выше около пятидесяти. Это ему рассказал полковник – он знал зону особого режима по службе и представлял, как она выглядит. И знал, кто тут содержится.
По словам полковника выходило, что здесь доживают свои дни примерно полторы сотни «особистов» – тех, кто осужден на пожизненный срок. Их обслуживают пятьдесят человек заключенных из числа обычных, не «особистов». Человек тридцать охраны – на стенах и дежурные надзиратели по блокам. Из них больше половины – женщины.
Зимин тогда удивился – почему женщины? Тюрьма – и женщины-охранницы? Полковник «успокоил» – стреляют они не хуже, а то и получше мужчин. Не пьют, добросовестные – дорожат своей работой. А что такого? Где ты еще получишь такую зарплату в глухой тайге, когда до ближайшего, самого маленького городка пятьдесят километров условной дороги?
В основном это жены, дочери и сестры надзирателей, которые служат тут же, на зоне. В общем – обольщаться не надо. Пойдешь в побег – пристрелят и не спросят, как тебя звали. К заключенным, по понятным причинам, их не подпускают, они на вышках сидят, да по стене ходят. Но службу несут с душой.
Впрочем, Зимину было все равно, кто именно его охраняет. Он автоматически уже давно прикинул – можно ли уйти из этой тюрьмы в побег? И сделал вывод – нет, невозможно. Остается лишь ждать. Чего? Или смерти, или помилования, или когда вытащит Контора. И только так.
Странности продолжились. Завтрак им не принесли. Не принесли и обед. Более того, как оказалось – в системе нет воды, а потому попить, если захочется, – нечего. Только из бачка унитаза. Пока не страшно, но…
Электричества не было, лампочка так и не загорелась, и когда наступил вечер – в камеру спустилась тьма – непроглядная, густая, как вакса. Так-то оно вроде и хорошо – после трех лет света, проникавшего и через закрытые веки, не оставлявшего ни малейшей возможности забыть, что ты в тюрьме, и процентов на девяносто – навсегда. Только через двадцать пять лет отсидки заключенный может подать прошение на помилование. Если доживет, конечно. А там уже – как власть решит. Большинству точно откажут, и правильно.
Свет не выключался потому, что администрация должна была контролировать – что творится с заключенным. Если ты осужден на пожизненное, так сиди и медленно подыхай. И не делай попыток покончить с собой. Никто не позволит тебе вот так просто взять и подохнуть! «Наказание преступлению должно быть подобно».
Наблюдение за небом из окна камеры ничего не добавило к пониманию ситуации. Небо, солнце, облака, птицы в вышине – ничего нового. Ощущение было таким, что за стенами тюрьмы произошла какая-то техногенная катастрофа, возможно, ядерная война. И теперь заключенные предоставлены сами себе. О них просто забыли, как забывают о ненужных вещах. В самом деле, случись ядерная война, извержение вулкана или падение астероида – кто вспомнит о каких-то там заключенных, которых нужно зачем-то спасать? В прежнее время всех этих маньяков давно бы уже поставили к стенке. Или как там расстреливали? В затылок, в треугольник?
Ведут по коридору, и сзади – бах! И нет маньяка. Нет убийцы. Пожизненное заключение в России возникло после проникновения в нее либеральных идей, мол, какой бы ни был преступник – а он должен жить. Зимин, само собой, с этим не был согласен, но… все-таки хорошо, что смертную казнь отменили. Какая-никакая надежда, а есть.
Он как-то задумался, а если бы смертная казнь все-таки существовала? Совершил бы он то, что совершил? И пришел к выводу – да. Если бы была возможность изменить прошлое, он сделал бы все так же, как и тогда. Есть люди, которые не заслуживают жизни, в этом майор Зимин был уверен на сто процентов, и ничто не могло поколебать его уверенность.
– Как думаешь, что случилось? – по привычке шепотом спросил сосед по камере, когда они с Зиминым лежали на шконках в полной темноте. – Может это быть война?
– Все может быть. Только не о том думать надо.
– А что думать-то? Кто кого сожрет? Я тебя есть не буду! Не смогу. А ты меня?
– Что у тебя за фантазии? Думай, как отсюда выбраться, если нас забыли!
– Можно превратиться в облачко и улететь. Как же еще-то? Стальные двери, стальной засов, стальной амбарный замок – это тебе не пиндосские камеры, запирающиеся электроникой! Это старая добрая тюрьма, и хрен отсюда выберешься! Нет, братец, думать нужно о том, как дотянуть до тех пор, пока нас отсюда не вытащат! Или пока не накормят. Кстати, ты заметил – воздух другой? И жарко стало. Пахнет степью, а не озером! А мы ведь посреди озера!
В самом деле – Зимин заметил, что вместо обычного холода, вместо ледяного ветра, влетающего через маленькую форточку (их ввели, эти форточки, в двухтысячных годах – тоже дань либерализации), теперь воздух за стенами дышит зноем. Ощущение такое, будто климат сменился или же тюрьму перенесли в экваториальные широты.
Странно, все странно. Но утро вечера мудренее, и потому Зимин шикнул на полковника, заставил себя уснуть, усилием воли подавив мысли о еде и панические мысли, попытавшиеся пробиться в тренированный мозг.
Зимин к сорока годам стал фаталистом – чему быть, того не миновать, но умереть от голода, думая о том, что сосед может попытаться его убить и потом сожрать, это было уж слишком. То, что бывший мент попытается, – Зимин в этом не сомневался. Люди никогда не отличались стойкостью и тем более святостью. Сожрать себе подобного в прямом и переносном смысле готов любой, попавший в такие условия, которые заставят его это сделать. Ну… почти любой. Осужденный на пожизненное – точно. Продлить свою жизнь на неделю, на месяц за счет сокамерника – ни один из соседей Зимина не задумается ни на секунду, стоит ли это делать. Полковник не исключение.
И тогда встает вопрос – а он, Зимин? Сможет убить сокамерника ради того, чтобы продлить эту самую жизнь? Его жизнь, майора Зимина?
Думал недолго. Жрать полковника не станет, лучше сдохнет с голода, а скорее всего – от жажды, потому что воды в бачке унитаза осталось не так уж и много. Так что вопрос о каннибализме отпадает. А насчет убийства соседа – возможно, что это придется сделать. Если тот попытается напасть. Люди впадают в безумие от недостатка воды и пищи, и неизвестно, как себя поведет бывший опер, не особо отягощенный моральными принципами. Вернее – почти наверняка известно.
Утро началось с грохота.
Бам! Бам! Бам!
Судя по звукам – пинали ногами в двери камер.
Бам! Бам! Бам!
Перед катаклизмом, если бы кто-то посмел ТАК себя вести (из числа заключенных, разумеется) – как минимум неделя в ШИЗО, плюс синяки и отбитые внутренности.
Здесь не церемонятся. Актируют и в могилу. «Сердечный приступ».
Но сейчас в двери камер били десятки ног. Десятки! И если охрана на месте – скоро последует жестокая расправа.
– Слышишь? – зачем-то спросил полковник, хотя не услышать все это было невозможно. – Может, и мы постучим?
– Башкой? – скривился Зимин. – Толку-то? Пусть себе стучат. Наши ноги будут целее.
Он встал со шконки, выглянул в утреннее небо. Голубой небосклон, птички в небесах – хорошо! Невольно вздохнул, вспомнив, как тяжко было в первые месяцы заключения. Труднее всего даже не то, что здесь фактически ты на положении раба, вынужденного делать все, что прикажет хозяин. Выполняй, что положено, четко, без промедления – и живи, насколько тебя хватит. Военному не привыкать.
Труднее всего была скука – если можно ее так назвать. Зимин всегда был человеком действия, а того, что ему пришлось перенести в своей судьбе, хватило бы на несколько самых бурных жизней. И вот теперь – четыре стены, надоевший сокамерник, разговоры ни о чем, старые газеты, книги из библиотеки тюрьмы – затертые, пахнущие хлоркой, и больше ничего. Совсем ничего! Дни, месяцы, годы – ничего! И так до конца жизни…
Зимин все свободное от чтения время посвящал тренировкам – растяжкам, отжиманиям, подтягиваниям и «бою с тенью», вначале думал, что Контора его скоро вытащит, хотел быть в форме, но потом понял, что никто, кроме Нюськи, о нем не помнит, никому майор Зимин не нужен, и занимался просто для того, чтобы убить время.
Время, которого в жизни ему никогда не хватало. Вечно спешил, бежал – по джунглям, по пустыне, по городским улицам, мчался, не обращая внимания на то, что жизнь проходит мимо, и вот прибежал. Сорок лет – ни семьи, ни детей, только камера и кусочек неба, видимый через толстые прутья решетки. Навсегда!
Зимин вздохнул и уселся на шконку, тут же вскочил и хотел ее заправить – не дай бог обнаружат, что он, арестант, сидит на нарах после побудки! Это палки по бокам и ШИЗО – неделя, на хлеб, на воду!
И, уже вскочив, едва не фыркнул – побудки-то не было! Не звучал ревун, и завтрак не разносили, хотя уже давно были бы должны! И скорее всего не будет никакого ШИЗО. Но что будет?
– Глянь, глянь, что там! – возбужденно крикнул полковник, указывая пальцем в форточку окна. – Ни хрена себе! Я глазам не верю! Глянь! Да скорее же, черт тебя подери! Улетит, потом скажешь – сбрехнул!
Зимин нехотя поднялся, подошел к сокамернику, посмотрел туда, куда тот показывал, и глаза его расширились от удивления. Над двором тюрьмы, медленно шевеля крыльями, пролетало самое странное существо, которое Зимин видел в своей жизни.
Дракон! Это был он, как сошедший с картинки волшебной сказки! И больше того – на спине дракона сидел человек!
Зимин до боли закусил губу, в ушах звенело, кровь била в голову, грозя разорвать сосуды. Полковник что-то говорил, дергал Зимина за рукав, но тот ничего не слышал, неспособный ничего воспринять. Его мозг, гибко реагирующий на любое изменение ситуации, впервые застопорился, не в силах обработать полученную информацию.
То, что Зимин увидел, – просто не могло существовать! Не могло! А значит – он или спятил, или видит сны, или под наркотой! Может, на самом деле он в дурдоме, привязанный к кровати, и его накачивают лекарствами? Может, ему все привиделось?
Зимин с силой ударил кулаком в стену, и боль его отрезвила. Нет, он не рассек кожу – тренированные кулаки с набитыми костяшками, ломавшие кирпичи, выдержали удар. Но боль была резкой, шипучей, и Зимин скривился, не глядя на отшатнувшегося полковника.
А потом сел на шконку, зажав голову руками, и несколько раз повторил:
– Куда мы попали?! Куда мы попали?!
Ответа, само собой, не было. Потому что даже охранники и надзиратели, которые сейчас собрались в актовом зале тюрьмы, не знали – что происходит, и что им делать, и куда они все попали. Но в том, что «попали», – никто из них не сомневался.
– И что теперь?! Что нам делать-то?! У нас запас продуктов на неделю! – Капитан Евсюк утирал лицо и шею нечистым платком, на котором Настя определенно видела следы засохших козюль. Ей стало гадко, и она отвернулась.
– И воды у нас нет! Вся вода была из озера! И где оно, озеро?
– Река есть, – нахмурился майор Конкин. – Всего в ста метрах от нас.
– Ага! А видели, какие твари на этих, как их… забыл… ну ящеры эти чертовы… как-то называются… вело… вело… велосипед… тьфу! Не помню! Что-то с велосипедом связано! Да плевать! Ящеры! А еще дикари с копьями! Выйдешь – они тебя на копье насадят! Видели у всадников какие копья? Видели?!
– Хватит истерить! – Конкин повысил голос. – У нас автоматы! У нас пулеметы! Гранаты со слезоточивым газом! Пистолеты! Светошумовые гранаты! Патронов столько – год можно сидеть в осаде! Эти стены и стенобойным орудием не прошибешь – так о чем речь?
– Речь о том – что нам делать с заключенными? – мрачно бросил старший лейтенант Василич, старший смены корпуса А. – Жратвы на всех не хватит, передо́хнем. Что делать с маньяками, убийцами, насильниками и грабителями? Кормить? Поить? Как?!
– Что предлагаешь? – Конкин бросил быстрый взгляд на старлея. Василич был парнем дельным, слов на ветер не бросал, отличался здравым смыслом.
– У нас только два пути, – помолчав, ответил старлей. – Первый – всех убить. Всех! И «особистов», и обслугу.
– Обслугу-то зачем? – не выдержал, вмешался прапорщик Семенов. – А кто работать будет? Мы? Кто хозяйство будет вести?
– Сам будешь за собой прибирать! – Василич поморщился и недовольно покачал головой. – Ты еще не понял, что все, старая жизнь кончилась? Что ее не будет вообще – никогда? Что надо начинать все сначала?
– Чо кончилась-то? – фыркнул Семенов и махнул рукой. – Найдут нас, заберут самолетами МЧС! Хрен знает как нас занесло в Африку или в Америку, ну и чего? Нам нужно идти, искать местную власть, требовать встречи с консулом, звонить домой! И тогда все будет нормально! Чо нагнетаешь-то? Всех убить! Несешь хрен знает что! Кто отвечать будет? Ты?
– Ты что, дурак, Вася? – Василич пренебрежительно дернул щекой. – Там, за стеной, динозавры, мать твою за ногу! Велоцерапторы и трицератопсы! Слышал о таких? Да откуда тебе… – Он пренебрежительно сморщил нос. – Какая, нахрен, Африка-Америка?! Там парни на них ездят! С копьями, с луками, с мечами! И заметь – не черные! Никаких тебе негров! Чего несешь-то? Какие консулы?! Нас унесло хрен знает куда, может, на чужую планету!
– Да какую, нахрен, планету?! – резко, неприятно засмеялся Семенов. – Я читал, что где-то в джунглях есть такие дикие места, где живут динозавры! Всякие! А это местные – типа индейцы! И кожа у них красная, и морды похожи! Так значит – Америка! И чего ты тут теперь втираешь всем?! Лохов нашел? Слишком образованный, да? Да засунь ты свою образованность себе в жопу!
– Молчать, Семенов! – Конкин рявкнул от души, он терпеть не мог наглого прапорщика. Вечно мутит, вечно с ним какие-то проблемы! Поганый мужичонка. Вроде молодой, тридцать лет всего – а такое дерьмо, что слов нет! – Дальше, Василич.
– Ну что дальше… избавляться нам надо от заключенных. И срочно! Иначе с голоду сдохнем. И кстати, они сдохнут раньше нас – у них если и есть вода, то только в бачках унитазов. Чем морить их в камерах – лучше убить!
– Ты сказал – это первый путь. – Конкин испытующе глянул на старлея. – Кстати, если их всех валить, кто возьмется – ты? Сто восемьдесят человек завалишь?
– Я не палач, – сухо бросил Василич, пожимая плечами. – Семенов пусть стреляет. У него злобы хватит на всех. Стрелять любит, умеет – вот ему и… автомат в руки.
– Чо сразу Семенов?! – взвился прапорщик, и по его прыщавому лицу пошли красные пятна. – Чего докопался до меня?! Товарищ майор, мне, значит, рот затыкать, а этому мудаку можно, да? Мне, значит, ничего не скажи, а он…
– Заткнись! – тихо, но жестко бросил Конкин, играя желваками. – Продолжай, Василич. Иначе мы тут сами сдохнем с голоду, пока до сути доберемся!
– Я уже в туалет хочу, а вы еще ни до чего не договорились! – крикнула Галька Бродина, отслужившая на стене уже пять лет. – И я вообще ничего не пойму! Правда – почему мы в МЧС не обращаемся? Зачем нам заключенных стрелять?!
– Твою мать! – простонал Конкин, глядя на то, как зашумели, заболботали сидящие в зале подчиненные. Мужчин – всего десять человек, надзиратели. Остальные – женщины. Вот кто придумал в зону особого режима брать на службу женщин?! Какой дурак?! Служба – неженское дело, даже если бабы служат лучше мужиков! Охрана особо опасных – это мужское! Вот что сейчас делать с этим бабьем? Половина в истерике – и это только начало!
Впрочем, их можно понять: семья, дети. И ему-то горько – как там без него Илюха, Аська? Как Валька с ними справится? Тоска… Не верится, что их уже не увидеть никогда! Может, все-таки на самом деле где-то в Южной Америке? Может, про другой мир, про другую планету – чушь?
Конкин думал и с каждой секундой, с каждой минутой все отчетливее понимал – нет, не чушь. Теперь – другой мир! Теперь – назад дороги нет!