— Приняв к рассмотрению общее количество слов без учета времени, потраченного на их произнесение, приходим к тому же общему результату. Краткость и недостаточная беглость твоих предложений в какой-то степени уравновешивается скоростью, с которой ты пытаешься вставлять их в непродолжительные перерывы в ее речи.
— Подождите, пожалуйста, — сказал Дэн. Он сделал шаг вперед, но тяжелое, шумное движение ангельских крыл остановило его. Где-то вдалеке заворчал гром. — Что вы называете «недостаточной беглостью»?
— Обычный недостаток возможности разговориться как следует, — сказал ангел. — Только это.
Дэн милостиво кивнул.
— Спасибо, — сказал он. — И вот еще что. Как мне…
— Иногда она говорит, даже когда тебя нет рядом, — продолжал ангел. — И довольно часто.
— И вы слушаете?
— Конечно. Я для этого создан.
Дэн нахмурился.
— И что же она говорит?
— Надеется, что с вашими детьми ничего не случилось.
— Ну, так и я тоже.
— Да, но она говорит это вслух. И ее слова слышно.
— Понятно, — сказал Дэн. Ему стало холодно. В это трудно было поверить, но дождь припустил еще сильнее, небо словно навалилось на крышу отеля. Волосы Дэна облепили ему голову, вода стекала по лицу. — А что… что еще она говорит.
Ему показалось, будто ангел поворачивает голову, чтобы взглянуть на него, но, когда движение было окончено, его лицо по-прежнему смотрело в другую сторону.
— Она говорит, ей всегда становится грустно, когда кто-нибудь из детей звонит, а ты, подойдя к телефону и едва успев буркнуть «Привет», сразу передаешь ей трубку. Она старается не обижаться на то, что ты даже не пытаешься говорить с ее подругами, и что — это мои цифры, не ее — ты отвечаешь меньше чем за четыре процента общего разговора в их присутствии. Ей приходится мириться с тем, что массаж для нее раз в кои-то веки считается страшной расточительностью, тогда как ты ежемесячно тратишь в три раза больше на книги, которые, принеся из магазина, не только не читаешь, но даже не открываешь потом. Ей больно, когда ты смотришь на нее так, словно хочешь сказать: «Ну, что она опять там ноет, и о чем на этот раз?» Ей бы очень хотелось, чтобы ты хотя бы изредка обращался с ней, как с интересной книгой, — и она говорит, что когда-то так было.
Дэн натянуто улыбнулся.
— Что ж, все это очень интересно. Спасибо за то, что нашли для меня время. И высказали непредвзятое мнение.
Ангел повел плечами, точно готовясь лететь.
— Она волнуется о многих вещах. Как ты думаешь, к кому мы расположены больше: к тем, кого что-то волнует, или к тем, кому все равно?
Дэн ничего не сказал.
— И насчет простуд, — добавил ангел. — Кому они, по-твоему, тяжелее даются: тебе или ей?
— Мне надо идти, — сказал Дэн. — Полагаю, вы сами найдете выход.
И он зашагал назад, к железной двери, шлепая прямо по лужам. Больше ему ничего не хотелось. Да, иногда человек, которого любишь, и есть самая большая проблема в твоей жизни. Надо было смириться с этим Дождь шелестел по крыше, как тысячи переворачиваемых страниц. Он вдруг почувствовал себя таким усталым, как будто весь кофе, выпитый им за пятьдесят лет, скопился у него внутри и теперь в одночасье прокис С каждым шагом ему становилось все труднее вспомнить, что с ним только что произошло, или поверить в это, или понять, зачем это ему понадобилось.
Он уже тянулся к ручке двери, когда ангел заговорил снова. Теперь его голос звучал по-другому. Тише, спокойнее, как воспоминание о самом себе.
— Когда она не может заснуть, то лежит и надеется, что ты еще любишь ее.
Дэн замер и повернулся к ангелу.
— Ну конечно, люблю, — сказал он, уязвленный. — Уж это-то она должна знать.
Ангел исчезал, его размеренно машущие крылья превращались в дождь, сероватая кожа становилась облаком. Он взлетел и прямо на глазах у Дэна обратился в туман, а его слова донеслись до него как дуновение холодного ветра, поднятого теми же ровными взмахами крыл.
Он сказал:
— Для нее звук ваших голосов, когда вы разговариваете друг с другом, то же самое, что для тебя — запах книг. Думаешь, она ничего не замечает, когда тебе кажется, что ты удачно скрываешь свою скуку? Иногда она потому и не закрывает рта, что боится, вдруг она уже перестала быть для тебя интересной.
Он сказал:
— Эти самые «тишина и покой», которых, как ты думаешь, тебе не хватает, к чему они тебе? Какие мысли ты вынашиваешь, неужели они и впрямь так важны, что ради них стоит затыкать рот той, которая любит тебя так сильно? Пусть она молча тревожится о том, как бы кое-что не пошло не так в этом мире, не затихло, не растеряло силы и не распалось на куски.
Он сказал:
— Если она умрет раньше тебя, что вполне может случиться, будешь ли ты и тогда жалеть о том, что у тебя было мало тишины и покоя? Когда ты будешь жить в этом бесконечном беззвучном «после», проходя сквозь годы, как сквозь облако мертвящего одиночества, сколько ты будешь готов отдать и пообещать всего лишь за одно ее слово?
Тут ветер стих, и ангел улетел.
Дэн еще добрых пять минут стоял на крыше. Когда он все же вошел через железную дверь обратно в отель, то обнаружил, что книга исчезла. Он сбежал вниз по лестнице, промчался через кладовку и бросился к лифту.
Открыв своим ключом дверь их номера, он услышал, что Марсия в ванной.
— Дэн? — тут же спросила она. — Это ты?
— Да, — ответил он.
— Где ты пропадал?
— Пережидал дождь, — осторожно ответил он, не спеша входить внутрь, не решаясь увидеть ее лицо. — Извини. Пришлось заскочить кое-куда и ждать, пока дождь не перестанет. Я тебе звонил. Тебя не было в номере.
— Я заснула, — смущенно ответила она. В комнате наступило молчание. Потом она сказала: — Я по тебе скучала.
— Я тоже по тебе скучал. — Он снял с себя пиджак и повесил его в шкаф сушиться. — Ты как себя чувствуешь?
— Знаешь, мне кажется, у меня начинается простуда.
Дэн закатил глаза, но все-таки позвонил в обслуживание номеров и заказал горячий чай с лимоном и медом, а потом пошел в ванную помогать жене мыть волосы. Она рассказала ему о том, как сходила в спа. Он рассказал ей о своей прогулке, не упомянув, правда, «Пандора Букс». Так они и сидели в теплой уютной ванной, где их окружили слова, а холодный, сырой мир отступил за стены. Обед они тоже решили заказать в номер. Посмотрели телевизор, почитали немного, легли спать.
После полуночи, когда Марсию сморил беспокойный сон, в комнату влетел слушающий ангел и коснулся ее лба со словами: «Не тревожься больше, пока».
Когда на следующее утро Дэн проснулся, Марсия крепко спала рядом с ним. Пока они завтракали вместе, на улице моросило, но потом погода исправилась.
Желание
Ангел желания обнажает грудь, ее соски твердеют на дремотном ветерке ночи. Волосы стекают с ее головы, как дымка с осеннего неба. В них смешаны разные пряди — от черных до седых, ведь желанию покорны все, не одни лишь незрелые юнцы или впавшие в слабоумие старцы, и уж тем более не только одержимцы средних лет.
Крылья Желания широки, как у любого ангела, но их оперение редко. Выглядят они так, словно их наскоро собрали из фрагментов самых разных птиц; здесь и горный тераторнис, и бородач-ягнятник, и большой золотистый орел аравийской пустыни, и кондор, житель заснеженных Анд. Каждый ребенок во сне грезит о полете, а проснувшись, обнаруживает, что он по-прежнему не птица. Ее крылья несут бремя этих несбывшихся мечтаний, которые в зрелые годы оборачиваются одержимостью, сводящей людей с ума.
Но истинная сила ангелицы кроется в ее глазах, во взгляде Желания. Веки ее подведены углем, похожие на завитки ржавчины ресницы полуопущены. Омуты похоти плещутся в карей глубине. Поймать такой взгляд — значит ощутить, как останавливается сердце, стынет в руках кровь и наливается горячей тяжестью пах. Ни один человек, ни молодой, ни старый, ни мужчина, ни женщина, не устоит перед таким взглядом, поэтому Желание носит маску из кожи и шелка с вышитой на ней змейкой из крохотных рубинов — капелек крови тех, кого ей довелось полюбить.
Ее сокрытая под капюшоном красота напоминает нам о том, что Любовь есть величайший и ужаснейший из даров Господа.
Отчаяние
У Желания есть брат-близнец: Отчаяние, юноша с потухшими глазами и впалой грудью. Волосы у него противоестественно светлые, как у человека, доголодавшегося до смерти, и напоминают полупрозрачный белесый пушок, который отрастает у трупа в гробу. Кожа у него до того бледная, что хочется назвать ее синей. Отчаяние очень напоминает студента, чье тело, навеки застывшее в точке равновесия между возможностью и катастрофой, лежит в холодильнике морга.
Крылья у него тоже отличаются от сестриных, они состоят как будто из призраков перьев: одни хрупкие стерженьки и кружевные прожилки, лишенные мягкой пушистой плоти. Отчаяние носит их прижатыми к телу поверх широкого кожаного плаща, который хлопает его по икрам. Под плащом у него черные рваные джинсы и целая коллекция шрамов, толстых, как веревки. Каждый, кто когда-либо наносил себе увечье от его имени, оставлял рану и на нем.
Сила Отчаяния в его теле. Даже в полумраке одна его тень может заставить мужчину опустить плечи и понурить голову, а женщину — отвернуться со слезами на глазах. Ну а взглянуть Отчаянию в лицо, каждая мышца которого транслирует музыку безнадежности этого мира, значит просто лечь на землю и тихо умереть, отказавшись от борьбы.
Бог создал его как соблазн и как предостережение тем, кто теряет веру.
Случай
Есть еще один ангел, дальний родственник упомянутых, и зовут его Случай. Он элегантный юноша. Длинные светлые волосы волнами спускаются ему на плечи. Он любит рубашки-поло пастельных тонов и стильные белые слаксы. Крылья у него есть, но видны они не всем, и, пока бабушки и мамы с Ривер Оукс или Телеграф Хилл восхищенно ахают над ними, их дочки и внучки, повстречав его в сельском клубе, прикрывают румянец бокалом Ширли Темпл и шепотом обсуждают его скандальное украшение — серебряную серьгу в ухе.
Случай не интересуется пари или лотереями, его привлекают лишь стечения обстоятельств в обыденной жизни. Скажем, человек опоздал на самолет, расстроился, а потом узнал, что зато ему не довелось вознестись к небесам в пламени керосинового факела с какого-нибудь кукурузного поля в Айове. Или спустило у семейной «Тойоты» колесо, и вот она уже не поспеет к черной полынье под тонкой ледяной коркой, и кто-то другой, о ком проявляют меньше заботы, уйдет вместе с машиной в холодную зимнюю воду. Или к одной книге на распродаже в Пауэллсе протянутся сразу две руки, затем последует кофе, затем пицца, потом ночь, полная необузданной страсти, а там, глядишь, и целая благополучная жизнь.
Вы можете разминуться со Случаем на улице и не узнать его, и лишь потом, обнаружив двадцатку, прилипшую к подошве вашей туфли, понять, что это был он. Случай призван Господом напоминать нам о том, что не одни лишь силы порядка правят миром.
Флора
Флора — ангел цветов и растений. Ее труды принадлежат царству старейших и тишайших обитателей планеты. Она носит тончайшие шелка, позаимствованные у друзей — шелковичных червей, и венок из растений того часа и времени года, когда вам случится ее встретить, будь то шиповник или орхидея. Ее крылья сплетены из паутины, бледные тонкие нити которой серебрятся в лунном свете. Именно Флора, гуляющая по садам ночами, стала прототипом многочисленных сказочных фей.
В волосах Флоры переплетены все краски природного мира, они как радуга, ставшая рекой. Ее глаза то темнеют, как земля, то голубеют, как вода. Еле заметная улыбка, изгибающая уголки ее рта, делает его похожим на бутон розы, готовый вот-вот раскрыться. Под стать розе и ее окруженное шипами сердце.
Но не считайте Флору ангелом добра. Корни ее деревьев ломают величайшие творения человека. Жалкий лишайник грозит смертью камню. Да и ваши кости, когда их обгложут могильные черви, тоже станут частью ее царства Терпеливее, чем Время, она несет в руках миры, а в сердце — любовь ко всему растущему.
Никто не знает, о чем думал Господь, пуская Флору в мир, но помните одно — именно милая Флора отвечала за порядок в Райском Саду. Именно она выращивала плодовые деревья. Она, и никто другой, так удачно развесила фиговые листочки, что мужчине осталось лишь протянуть к ним руку, когда им овладел стыд, и она же взрастила яблоню познания, на которую не лишенная интеллектуальных способностей женщина смогла вскарабкаться по наущению змеи.
Слово
Слово — старейший из всех ангелов. Иногда его еще называют «дедушкой Бога». Но возраст на нем почти не сказывается. Разве только в паутинке морщин вокруг слепых белесых глаз да в негибкости шага. Копна рыжих волос колеблется над его головой, подобно языкам пламени, то поднимаясь, то опадая, так что Слово всегда такого роста, как ему нужно. Кожа у него темная, как корка хорошо пропеченного хлеба. Его лицо — это лицо Обычного человека.
Хоть он и слеп, ему не нужен посох, ведь у него есть крылья. Вздымаясь выше домов, по виду они напоминают скорее крылья моли, чем птицы. Их чувствительные волокна воссоздают для него картину мира. Слово не носит никакой одежды, так как чужеродная материя может помешать его крыльям и исказить его чувства. Однако при всей своей наготе Слово окружено сиянием славы.
Ибо в начале начал именно Слово создало мир на воде, когда Бог исторгнул его из уст своих. Позднее Слово стало плотью. Человек, не будь у него языка, остался бы зверем. А язык без слов — не более чем кусок мяса.
Слово — путеводная звезда нашего разума и свет наших дней, древний субститут Бога в Его отсутствии.
Перу Майкла Бишопа принадлежат романы «Нет врага, кроме времени» (премия Небьюла), «Гора Единорога» (Премия мифопоэтической фэнтези) и «Хрупкая жизнь» (премия Локус).
Его короткая проза печаталась в семи разных сборниках, из последних, еще не вошедших ни в какие собрания рассказов, следует отметить «Дверной автоматчик» и «Медведи открывают Смут» (Премия Юго-восточной ассоциации фантастики), и «Груду» (Премия Ширли Джексон-2009).
Майкл Бишоп и сам редактировал многие издания, среди которых «Перекресток веков: двадцать пять фантастических рассказов об Иисусе Христе», а также «Выдавая себя за человека», над которым он работал совместно со Стивеном Атли. «Одноактную пьесу „Сариела“ я написал для антологии „Посланцы Небес“ — сборника на ангельскую тематику, редактором которого был Питер Кроутер, — рассказывает Бишоп, — и, помню, очень радовался, что мне удалось объединить свои познания в области ангельских иерархий и интерес к „контрангелическим стремлениям“ в одной драме.
Кроме того, я горжусь тем, что превратил ангела Сариила в ангелицу Сариелу, а в вопросе половых сношений ангелов прибег к авторитету Мильтона».
Ночь. Помещение гриль-бара «Кошачий глаз» на окраине Акли, Джорджия, США. Справа (если смотреть из зрительного зала) бампер к бамперу стоят, на кирпичах две половинки «Шевви»-кабриолетов 1957 года выпуска (один ярко-розовый, другой бирюзовый), с высокими плавниками: это бар.
Перед ним девять табуретов: поставленные на попа самолетные турбины с вращающимися кожаными сиденьями. Зеркало позади стойки отражает ряды стаканов и бутылок; бар украшен обрывком рыболовной сети, рекламами пива, туристических маршрутов и замызганными картами автодорог Соединенных Штатов и Латинской Америки.
Левее и на одну ступеньку выше находится зал для посетителей: там есть джук-бокс, танцплощадка, пол посыпан опилками. На его просторах затерялся прихотливый архипелаг колченогих столов и стульев с плетеными спинками. Пространство вдоль задней стены зала делят с джук-боксом целая компания автоматов для игры в пинболл — «Лил Абнер», «Снаффи Смит» и «Грэндпа Клампет», — видеоигра «Роллер Дарби», термопластиковый зонт ар-деко с портретом Дрю Берримор на вращающейся подставке.
За дальними столиками в тени виднеются несколько человеческих фигур: они сидят, уставившись в свои стаканы с выпивкой и/или собирают пазлы с изображениями Малого Гранд-каньона, огромных, как бревна, аллигаторов из трясины Окефиноки или статуи Машущей Девушки с улицы Саванна Ривер. Столик в левом дальнем углу авансцены пока не занят, на стене за ним висит видавшая виды десертная карта, а перед ним, чуть сбоку, стоит карликовая яблоня-переросток в глазурованной вазе династии Мин… претенциозный мифологический символ.
На дворе стоит промозглая пятница седьмого января года 1994-го от Р.Х. (якобы цивилизованные западные земляне исчисляют время, делят его на фрагменты и раскладывают по полочкам), но в баре «Кошачий глаз» ничто, кроме видеоигры, и люситовой подставки для зонтика, не напоминает о современности, здесь время остановилось то ли в 1963-м (перед убийством Дж. Ф. Кеннеди), то ли в 1972-м (вскоре после распада «Битлз»), то ли в 1985-м (незадолго до премьеры «Лжи разума» в театре Променад), а то и в 1991-м (в тот вечер, когда «Миннеаполис твинз» разгромили «Атланта Брейвз» на крытом стадионе, задрапированном, как показалось болельщикам «Атланты», которые смотрели матч по телевизору, мешками для мусора фирмы «Хефти»).
Бармен, красивый 26-летний мужчина с внешностью деревенского парня — длинная челюсть и разные уши, — ставит перед своим сыном, Обри, розового херувима (малиновый имбирный эль с альбигойской настойкой) и подмигивает, глядя в потолок. Обри запускает в херувима гнилой орех-пекан и несколько раз пинает заднюю дверь бирюзового «шевви» ножкой, обутой в мокасин от Пейлесс. Пятеро ПОСЕТИТЕЛЕЙ у автобара не обращают на его пинки никакого внимания.
Бармен: Рафаил? (Щурится, склоняет голову набок, прислушивается.) Эй, Раффи, твой столик готов.
Рафаил материализуется у столика рядом с десертной картой и символическим бонсаем. Его голова чуть-чуть не касается потолка. Он в черных кожаных штанах в обтяжку, голый торс прикрывает расшитый индейскими бусами жилет, а на махровой головной повязке сияет написанный мэджик-маркером девиз: РОЖДЕН, ЧТОБЫ РАЗОРЯТЬ АД. У него громадные крылья, но только одна пара.
Он садится, одним крылом, левым, упирается в десертную карту, а другое удерживает на весу так, что его сияющая тень (оксюморон!) покрывает весь танцпол, вплоть до ближнего края автобара. Он бросает взгляд на свое голое запястье, трясет головой, точно от омерзения, и оглядывает «Кошачий глаз» в поисках не то официантки, не то подходящего собутыльника.
Рафаил: Хашмаил, мы же договорились. Материализуйся, как только сможешь. Пожалуйста.
Хамшаил возникает у бара, прямо между Обри и страдающим с похмелья ПОСЕТИТЕЛЕМ, который даже не замечает главы второго хора ангелов, именуемых ангелами господства. Хамшаил, как и Рафаил, ростом в семь футов, одет в парчовый камзол, сливового цвета рейтузы с накладным гульфиком и мягкие замшевые сапожки без каблука, высотой до середины икры.
Он берет себе бутылочку «Микелоб темного», поворачивается, поднимается на одну ступеньку и идет через танцпол к столику Рафаила. Его движение производит хаос: крылья волочатся за ним, как два пернатых парашюта, сбрасывая со столиков банку легкого пива «Курс Сильвер Буллет», бокал «Уайлд Турки», ключи зажигания от пикапа «Додж Дакота» и компакт-пудру в черепаховой упаковке на засыпанный опилками и окурками пол.
Обри глядит вслед Хамшаилу, вытаращив глаза, но никто больше не обращает на него внимания, никто не ворчит: «Эй, осторожнее, парень», никто не протягивает руки, чтобы вырвать пригоршню пуха из его мародерствующих крыл.
Хамшаил садится напротив Рафаила, чокается с ним, недовольно морщится, когда музыкальный автомат хриплым голосом Гарта Брукса начинает изрыгать знаменитую песню «Френдз ин Аоу Плейсиз».
Рафаил: Ты неподобающе одет.
Хамшаил: Упрекал Вельзевул Молоха.
Рафаил: Я имею в виду эпоху.
Хамшаил: Я же воплотился. Так оставь в покое мой костюм. Скажи лучше, какая срочность потребовала моего присутствия здесь.
Рафаил: Сариела, за которую я, как капитан всех духов-хранителей, несу ответственность. Тебе, капитану сонма регулировщиков ангельских обязанностей, необходимо узнать, в чем именно проявила нерадение Сариела, а мне необходимо твое содействие и совет в том, что касается помощи этому несчастному духу.
Хамшаил: Сариела? Ускользающе-знакомое имя.
Рафаил: Ты позволишь изложить тебе всю историю целиком?
Хамшаил: Ты ведь старше меня чином. Всегда был. И всегда останешься.
Рафаил: (меняет положение крыльев, подаваясь вперед): Мы направили Сариелу, ангела-хранителя подчеркнуто женской наружности, для защиты четы молодоженов в этот самый город: Акли, Джорджия, США; Земля; Солнечная система; галактика Млечный Путь; локальный кластер номер…
Хамшаил: Я знаю, где мы.
Рафаил: (вполголоса). Если бы еще когда. (Вслух.) Пара, к которой была назначена Сариела, известна под именами Филиппа и Анжел Мари Хембри. Ее послали…
Хамшаил: Анжел Мари? Женщину зовут Анжел Мари? Как странно. Какое ироническое совпадение.
Рафаил: Ничего странного тут нет. Имя как имя. Одним словом, Сариеле было поручено опекать чету Хембри со дня их свадьбы, которая имела место 15 августа года 1993-го от Р.Х., в тридцать второй день рождения Филиппа. Анжел Мари настояла, чтобы они поженились именно в этот день, и Филипп никогда не забывал бы их годовщину свадьбы. Та же самая стратагема работала и с Бобби Дином Гильбертом, который погиб в 1989 году, когда на его «Тойоту Короллу» 1978 года выпуска наехал грузовик с рождественскими елями — елями Фрезера по преимуществу.
Хамшаил: Оба мужа родились в один день?
Рафаил: Нет. Нет! Слушай! Несчастный случай произошел на туманном шоссе в горах Северной Джорджии, и Бобби Дин скончался на месте, когда ствол ели Фрезера пронзил ему бок, а рулевая колонка его «Коровы» пробила грудную клетку.
Хамшаил (содрогаясь): Хвала Господу за то, что наша принципиальная бестелесность не позволяет нам быть посаженными на кол. (Поднимает одну бровь.) А иначе какой шум бы стоял, пока мы отплясываем на булавочных головках, правда?
Рафаил (нетерпеливо). Анжел Мари, в свой черед, не погибла в катастрофе, но вышла из нее живой, хотя и с серьезными увечьями, последствия которых она ощущает до сих пор. Своей жизнью она во многом обязана профессионализму дорожных патрульных штата Джорджии и работников «Скорой помощи», которые довезли ее до больницы графства.
Несколько недель спустя, будучи пациенткой физиотерапевтического отделения Реабилитационного Центра «Кобальт Спрингс» здесь, в Акли, она повстречала Филиппа Хембри, который обучал вождению проживающих в центре инвалидов, а также подростков, отпрысков старшего медицинского персонала и администрации Центра. По счастью, Анжел Мари принадлежала к первой категории. Филипп нашел ее куда менее требовательной и далеко не столь утомительной ученицей, как Кэролл Брикнел, безрукий и безногий тяжеловес, выезжавший на дороги Акли исключительно при помощи экспериментального компьютерного устройства, которое управляется голосом, крепится ремешками на подбородок, и претенциозно именуется производителями «путепрорицателем» или «жезлом единорога». Поэтому, как ты можешь себе представить, Филипп с особенным энтузиазмом приветствовал ученицу Анжел Мари в учебном автомобиле для инвалидов, предоставленном государством. Вообще-то, он…
Хамшаил: Прости, но это обилие деталей совершенно сбило меня с толку. В каком грехе попустительства или небрежения виновна Сариела? Неужели она подвергла риску семейное счастье и благополучие Хембри?
Рафаил: О, нет. Совсем нет.
Хамшаил: Что же тогда?
Рафаил: Беда заключается в неподобающей реакции Сариелы на весьма специфические и в чем-то даже деликатные проявления предположительно образцового взаимопонимания супругов Хембри. Я так пространно повествую о человеческих существах под ее неопытным присмотром для того, чтобы создать более ясное представление об аномальности ее к ним отношения и поведения. Должен ли я перейти к вульгарной спешке? Или мне позволено будет изложить все факты, необходимые для того, чтобы составить полное и проницательное суждение?
Хамшаил: Прости мое нетерпение. Просвети меня полностью.
Рафаил: Технически, Сариела выступала хранителем Анжел Мари. Она сменила на этом посту почти скомпрометировавшую себя Кристиану, которой лишь ценой невероятных усилий удалось сохранить жизнь своей подопечной в том столкновении с рождественским грузовиком. Кристиана, я должен с сожалением сообщить, с тех пор впала в состояние растительного прозябания и глубокой подавленности — но это уже другая история. Сариела, хотя и считалась защитницей Анжел Мари, должна была одним глазом приглядывать и за Филиппом, убежденным агностиком, и эта дополнительная обязанность сделала ее de facto ангелом-хранителем четы Хембри.
Хамшаил: Да, да. Я понимаю.
Рафаил: Агностицизм Филиппа, конечно, лишает его права на собственного ангела, но его «доброта» — состояние, не отмеченное небесным имприматуром, но неофициально одобряемое серафимами определенного рода — дала ему шанс на параллельное покровительство. Мы надеемся на его обращение при посредстве Анжел Мари, ибо, как сказал апостол Павел: «Даже если иные не повинуются слову, они и без слова могут быть завоеваны примером своих жен…» Как только сие произойдет, мы, разумеется, с восторгом выделим новообращенному персонального ангела.
Хамшаил: У меня запланирована еще встреча во втором десятилетии следующего Миллениума. Нельзя ли немного побыстрее?
Рафаил: Разумеется. (В сторону.) Только загляни в магазин одежды, прежде чем отправляться на эту встречу. (Хашмаилу): В реабилитационном центре «Кобальт Спрингз» Филипп целомудренно ухаживал за Анжел Мари все два года ее пребывания там, пока она проходила курсы физиотерапии и боролась за психосоматическую целостность. В начале их отношений он был закоренелым холостяком и, по его собственному полушутливому признанию, «девственником-рецидивистом», хотя и неизвестно, какую именно степень воздержания он имел в виду. В результате — как только Анжел Мари сумела психологически дистанцироваться от своего покойного супруга и они с Филиппом полюбили друг друга, а затем поженились, — их союз охарактеризовался возвратным… э-э… возбуждением либидо, присущим обычно супружеским отношениям более молодых взрослых. Видишь ли, с высоты своего опыта бывшей супруги спортсмена и гедониста — то есть Бобби Дина — Анжел Мари много чему могла научить Филиппа, даже не вполне оправившись от тяжелых увечий. Филипп, в свою очередь, имел многое предложить Анжел Мари в своей роли инструктора по вождению для «физически неполноценных», каковое происходило «с наложением рук», перешедшим, метафорически выражаясь, в половые сношения.
Хамшаил: Ты краснеешь.
Рафаил: Это невозможно.
Хамшаил: Может быть, ты прав. Продолжай.
Рафаил: Первые недели брака Хембри — то есть последние четыре месяца — сделали Сариелу постоянной свидетельницей то и дело возобновляющихся волнений эротического характера, то буйных, то нежных, то стремительных, то протяженных, так что она сначала пришла в замешательство, а потом совершенно изменилась. Вместо того чтобы заняться разработкой стратегии по защите супругов от несчастных случаев, злодеев и просто вредных личностей или последствий совместно принятых решений, Сариела начала задумываться об очевидных радостях, ну, назовем это плотскостью — особенно в контексте божественно санкционированного брака. Полагаю, что по этим причинам Сариела предалась самому вульгарному порнографическому вуайеризму.
Хамшаил: Бог мой! И ты не отчитал ее?
Рафаил: Несмотря ни на что, она хорошо заботится о Хембри, как вместе, так и по отдельности.
Хамшаил: Ну еще бы. Не считая нежелательных беременностей, болезней, передающихся половым путем, и возгораний матрасов, постель — истинное убежище от любых опасностей. Но разве ты не предпринимал шаги, пусть и недостаточные, чтобы избавить Сариелу от ее одержимости?
Рафаил: А что предпринял бы ты?
Хамшаил (после некоторого раздумья): Призвал бы советников, персон опытных и здравомыслящих, дабы они дружески увещевали ее, разъяснив ей всю опасность ее заблуждения…
Рафаил: Так я и поступил. (Он щелкает пальцами, и на танцполе появляется несколько смущенный Мужчина в парике и камзоле британского джентльмена восемнадцатого столетия. Никто в «Кошачьем глазе» не обращает на него внимания.) Смотри сюда. (Представляет их друг другу.) Хашмаил, это Филипп Дормер Стэнхоуп, четвертый граф Честерфилд. Лорд Честерфилд, это Хашмаил Правитель. Прошу прощения за то, что снова бесцеремонно выдернул вас из вашего посмертия, но мой коллега задал мне вопрос о том, какие действия я предпринял, чтобы излечить Сариелу от ее непристойной разновидности духовного расстройства.
ЧЕСТЕРФИЛД: Ах, да, Сариела. Очаровательный дух. (Он подходит к столу.) Совершенно очаровательный.
Рафаил: Я призвал вас, сэр, дабы вы дали ей совет, ведь в своем земном воплощении вы однажды сделали весьма остроумное, если не сказать, глубокое замечание относительно многочисленных неудобств, связанных с человеческим способом репродукции.
ЧЕСТЕРФИЛД: Сексом?
Рафаил (гримасничая): Как вам будет угодно.
ЧЕСТЕРФИЛД (цитирует). «Цена непомерна, удовольствие минутно, а поза смехотворна».
Рафаил: Вот именно.
ЧЕСТЕРФИЛД: И, как вы и пожелали, Ваше Серафическое Величие, я отнес эту эпиграмму прямо к Сариеле.
Хамшаил (заинтригованный): И как же она ответила?
Рафаил еще раз щелкает пальцами, и ЧЕСТЕРФИЛД, исчезает, лопнув беззвучно, как мыльный пузырь. Рафаил щелкает опять, и на заплеванном танцполе возникает Сариела. Джук-бокс играет «Ангелов забегаловок сотворил не Господь».
В САРИЕЛЕ без малого шесть футов росту, ее гибкое женское тело задрапировано летящей, белоснежной туникой. У нее благородное, поразительно прекрасное лицо — она напоминает то ли мужчину, немного похожего на женщину, то ли женщину со слегка мужскими чертами, — а ее крылья выступают над лопатками в виде небольших и явно маломощных, хотя и вполне привлекательных приспособлений.
Сариела: «Лучшие его примеры не отягощают ни вина, ни плата, удовольствие можно продлить или испытать снова, а воображение поможет варьировать позы».
Рафаил: Господь смилуйся над нами.
Хамшаил (застигнутый врасплох): Как умно! (Опомнившись): Но как грубо. Никогда я не испытываю к падшим созданиям Всевышнего жалости столь глубокой, как в тот миг, когда они бьются в тисках противной разуму страсти размножения. И ты, моя дорогая Сариела, могла пасть жертвой мишурного соблазна той деятельности, которую даже простой смертный лорд Честерфилд имел мудрость признать унизительной и глупой?
Сариела (нисколько не смущенная): Признаю. Равно как и то, что меня ужасно раздражает моя неспособность предаться этому удовольствию.
Рафаил (Хамшаилу): Она умница. Вon mot лорда Честерфида она парировала без раздумья.
Хамшаил (Сариеле): Если уж ты лишена такта, то поздравляю тебя хотя бы с быстротой реакции.
Сариела: Каждый элемент моего трехсоставного ответа порожден соответствующей частью Честерфильдовой фразы, которой он противостоит. Он сам меня вынудил.
Хамшаил: Как я понимаю, он тебе не симпатичен.
Сариела: Несмотря на язвительные диатрибы, которые направлял против его светлости Сэмюэль Джонсон, лорд Честерфилд был — и остался даже на безупречных Небесах Господа нашего — совершенным джентльменом. Но это не опровергает моей точки зрения на него, как на индивида, вряд ли заслужившего те вполне функциональные гениталии, которые были поручены его заботам.
Рафаил: Подойди ближе, дитя мое. Присядь здесь со мной и с Хашмаилом. Выпей стакан вина.
Сариела: Предпочитаю узо, он возбуждает интеллект, пусть и слегка, без посредства пищеварительного тракта.
Рафаил: Брось. Не придирайся к напиткам.
Он похлопывает стол ладонью. Сариела горделиво подходит, со скрежетом выдвигает стул, разворачивает его спинкой от себя, крутнув на одной ножке, и садится на него верхом, как ковбой.
Сариела: Напитки тут ни при чем. Я злюсь из-за нашей нечувственной бестелесной природы.
Хамшаил: A-а. Понятно. Разумеется.
Рафаил (кричит): Бармен, еще одно «Микелоб темное», стакан цинфанделя и один узо для дамы!
Бартендер (также кричит в ответ): Сейчас будет, Раффи!
Хамшаил: Раффи?
Пока АНГЕЛЫ беседуют, бармен готовит их заказ, ставит все на поднос с пробковым днищем и, наконец, вручает его малышу Обри, который отправляется с ним через всю комнату.
Рафаил: За последние несколько месяцев я бывал в Акли раз двадцать, не меньше. Что такого ужасного в дружеской пикировке с местным содержателем таверны?
Хамшаил: Ничего. Совершенно ничего.
Сариела: Мне бы хотелось чувствовать вкус выпитого и съеденного. Мне бы хотелось, чтобы еда и напитки переваривались у меня внутри. Я бы хотела испражняться тем, что остается после переваривания. И еще, выражаясь не слишком изощренно, мне хотелось бы трахаться.
Хамшаил (снова застигнутый врасплох): Кто?
Сариела: «С кем», ты, наверное, хотел сказать. С кем угодно. Ну, почти. С любым, кто обладает набором необходимых анатомических приспособлений, включая тактильную чувствительность, позволяющую наслаждаться процессом, и достаточной любезностью, чтобы давать удовольствие взамен — это, конечно, в том случае, если бы моя конституция позволяла мне получать его.
Обри прибывает с напитками, расставляет их по столу, отвешивает изысканный, хотя и немного деревянный поклон и уходит.
Сариела (кивая на мальчика): Даже у этой живой препубертатной копии ренессансного херувимчика больше эрогенных импульсов и соответствующих тканей, чем у нас с вами. Это возмутительно.
Рафаил (Хамшаилу): Видишь? У нее опасный случай духовного расстройства, сопровождающийся несовместимыми с ангельским состоянием плотскими желаниями такой силы, что, стань они известными в Раю, переполоши бы все девять хоров ангелов.
Сариела: Чушь собачья.
Рафаил: И ты станешь отрицать, что страдаешь необычной — для ангела — формой духовного расстройства?
Сариела: А ты станешь отрицать, что у нас есть «гениталии», хотя они таковы, что не могут ни зачинать потомков, ни испускать мочу, так что лучше будет назвать их «натуралиями», «наружными половыми органами», а то и «безделушками»?
Хамшаил (глубоко заинтригованный): А я вообще никогда о них не думаю.
Сариела: А зачем? Они ведь ни для чего не нужны. Из них ничего не брызгает и не вытекает. У вас, парней, они хотя бы болтаются, а мои — ну, я просто не знаю — пребывают во мне, и только. Это шутка: глупая, плоская, несмешная шутка.
Рафаил: Сариела, но они ведь и появляются лишь тогда, когда мы принимаем облик посланцев воли Божьей человеку. К чему же злиться на то, что они не функционируют, если в своем обычном состоянии мы бестелесными духами витаем вокруг Престола Господня?
Сариела: Потому что Тот, Кто Занимает Этот Трон, вообще не должен был создавать нас такими, бесполыми, словно куклы, даже для того, чтобы исполнять долг посланников. Он создал меня для моей функции хранителя, снабдив, как я теперь понимаю, почти безупречной киской половозрелой женщины. (Она начинает поднимать подол своей туники.) Смотрите.
Рафаил (ловит ее запястье): В этом нет нужды. Мы тебе верим.
Хамшаил: Киской?
Сариела: Если бы вы, парни, решили мне показать ваши дела, я бы не возражала. Но мне приходится обходиться созерцанием — Хембри мои первые подопечные, а доступов к фотографическим источникам у меня практически нет — милой штучки Филиппа: какая она мягкая в покое, и как торчит, когда возбуждается.
Рафаил: Сариела!
Сариела: Фи-и-и. К чему все это умолчание? Весь этот стыд? Эта пуританская щепетильность?
Хамшаил: По-моему, это не совсем честно. Ведь я же зачем-то гульфик ношу.
Сариела: Вот и хорошо. Тогда расстегни его. И покажи нам, что внутри.
Хамшаил (зардевшись): Нет уж, спасибо. Не могу.
Рафаил: Столь хищное любопытство не красит тебя, Сариела. Но я бы сказал, что наш «срам» — приличный, ангельский срам — происходит из жалости, которую Творец испытывает к нашим падшим подопечным.
Хамшаил: А может быть, по причине понимания того, что наше хозяйство выполняет лишь функцию местоимения, репрезентативную функцию, так сказать. Вау, вот это сказал.
Сариела: Чушь. (Она отодвигает початый узо или что там принес ей Обри и чувственно облизывает губы) Чушь в квадрате.
Рафаил: К чему эти безумные плотские желания? К чему все эти вздохи и задыхания? Сариела, в тебе растворена квинтэссенция чистого духа, каков бы ни был твой нынешний статус ангела-хранителя.
Сариела: И все же я хочу… я хочу попробовать. Хембри развратили меня настолько, что мне уже не помочь, или, напротив, открыли мне радости, которые я не в силах познать — лишь быть их свидетелем, слушателем, продолжать их в моем воображении, отчего желание крепнет, но не уходит.
Джук-бокс начинает играть «I’m So Lonesome I Could Cry» Хэнка Уильямса. МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА в конце комнаты встают, сжимают друг друга в объятиях и принимаются шаркать ногами по полу, похожие скорее на тени, чем на живых людей. Сариела вскакивает.
Сариела (с яростью): Как вы можете танцевать под эту песню? (ПАРОЧКА не обращает на нее внимания.) Двоих людей, танцующих вместе, можно признать «одинокими» лишь условно! Прекратите! (Еще один-два такта, а потом:) Я сказала, Прекратите!
Парочка продолжает танцевать. Ангелы наблюдают за ними в состоянии озадаченности (Рафаил, Хамшаил) или открытого раздражения (Сариела). Песня кончается, Мужчина и Женщина садятся, джук-бокс выкатывает на проигрыватель старую сорокопятку Эдди Арнольда «Welcome to ту World».
Сариела вышагивает вдоль стола взад и вперед — не столько лихорадочно, сколько методично — и также заученно заламывает руки и стискивает зубы. Рафаил и Хамшаил не сводят с нее сконфуженно-изумленных глаз. В какой-то момент они переглядываются и беспомощно пожимают плечами. Наконец, Сариела снова хлопается на свой стул и стеклянными глазами обводит посетителей.
Сариела: Вы ведь все равно уволите меня, да, парни?
Рафаил: Если ты не обуздаешь своих чувственных влечений, то мы, разумеется, отправим тебя назад, в Центральную Диспетчерскую Ангелов, для, скажем так, переподготовки.
Сариела: В бессрочную ссылку, короче.
Рафаил: Чепуха. Нельзя же…
Сариела: На бесконечное духовное сохранение. Вечность сначала поглотит меня, затем разберет на части, а под конец впитает без остатка.
Хамшаил: Никогда. Никогда. Мы любим тебя, Сариела.
Сариела: Не так, как Филипп Хембри любит Анжел Мари. И наоборот.
Рафаил: Порок — моральная неустойчивость всего плотского — играет тут роль более значимую, чем ты готова признать.
Сариела (язвительно цитирует). «Любовь доступна духам? Если так, то в чем любовь у них воплощена? Во взорах ли, в слиянии лучей, в духовных иль в прямых соединеньях?»
Рафаил: Прошу прощения?
Хамшаил (с энтузиазмом): Обращение Адама к Рафаилу — к вам, ваше Сиятельное Серафимство — в конце восьмой книги мильтоновского «Потерянного рая».
Сариела (Рафаилу): От этого ты вспыхнул, «зардевшись цветом роз небесных», и отвечал Адаму…
Рафаил: Похоже, вы принимаете меня, живущего бесчисленные зоны лет, за невежду с нимбом? Я знаю, что я сказал. (Встает и начинает вышагивать вокруг стола с видом оскорбленного величия.) По милости нахального мистера Мильтона, я отвечал:
Довольно знать, Что мы блаженны; без любви же нет Блаженства Наслаждения твои Телесные — чисты; ведь сотворен Ты чистым; наслаждаемся и мы, Но в большей мере. Не мешают нам Конечности, суставы, оболочки И прочие преграды. С Духом Дух В объятиях сливаются быстрей, Чем воздух с воздухом, и чистота Стремится с чистотой вступить в союз; Частичная не надобна им связь, Соединяющая с плотью плоть, С душою душу.
Хамшаил: (тихо ударяет в ладоши, один раз): Браво.
Рафаил: Оставь. (Сариеле): Немного раньше мой тезка призывал Адама — как призываю я тебя, Сариела, — помнить о том, что
Любя, ты благ; но в страсти нет любви Возвышенной, что изощряет мысль И ширит сердце, в разуме гнездясь, И судит здраво. Лестницей служить Любовь способна, по которой ты К любви небесной можешь вознестись, Не погрязая в похоти. Затем Нет ровни у тебя среди зверей.
Сариела: Значит, звери, среди которых нет ровни мне, ангелу-хранителю, и есть те самые милые, похотливые обезьянки, которых я приставлена защищать? Так, что ли?
Рафаил: Именно, славная моя девочка.
Сариела: Прекрасно. Но все так же больно. И голод не проходит. В уголках тел, которые, боюсь, недоступны для меня.
Рафаил (Хамшаилу): Ты, кажется, говорил, что у тебя еще где-то встреча?
Хамшаил: Правда?
Рафаил Ну да, ты так сказал. Можешь идти, если тебе нужно. Хамшаил (слегка смущенно): Спасибо. (Исчезает, поспешно и без следа).
Тем временем Рафаил обходит стул Сариелы, приближается к яблоне в горшке и срывает с нее крошечный малиновый плод, который протягивает Сариеле.
Рафаил: Вот. Утоли свою боль. И голод.
Сариела (разглядывает плод): Вот не подумала бы, что сейчас сезон яблок. И голод, о котором я говорила, не унять едой.
Рафаил: Попробуй. Надкуси.
Сариела; Его лишь на укус и хватит.
Рафаил: Пожалуйста. Ради меня.
Сариела кусает. Крошечное яблочко целиком скрывается у нее во рту. Она с изумлением смотрит на свою пустую ладонь, наслаждаясь необычным вкусом плода. Затем проглатывает его и улыбается.
Сариела: Да. Понимаю.
Рафаил:
Наслаждения твои Телесные — чисты; ведь сотворен Ты чистым; наслаждаемся и мы, Но в большей мере. Не мешают нам Конечности, суставы, оболочки…
Сариела (сияя): Я поняла Но покажи мне. Никто мне никогда не показывал.
Рафаил: Аномальный — нет, воистину непростительный — пробел в твоем образовании.
Сариела Заполни же его. Пожалуйста.
Рафаил: Немедленно. Но не здесь. (Берет Сариелу за руку, ставит на ноги. Потом, когда они оба возвышаются над танцполом, словно две башни, он трижды щелкает каблуками.) Престо, Сариела! Вознесение!
Рафаил и Сариела рука об руку исчезают из «Кошачьего глаза». Смех улетающей Сариелы покрывает последние звуки «Midnight Train from Georgia». Танцпол пустеет, стихают все звуки, слышно лишь, как Обри пинает ногами бирюзовый «Шевроле».
Дверь по правую сторону от автобара распахивается, и Мужчина лет тридцати пяти с трудом перекатывает через порог «Кошачьего глаза» инвалидное кресло, в котором сидит улыбающаяся молодая Женщина. Все Завсегдатаи бара смотрят на них во все глаза, а Обри даже перестает пинать машину.
Бармен (дружелюбно): Привет, Фил! Аржел Мари!
Анжел Мари: Привет, Трой.
Филипп: Как дела, Трой?
Бармен: Не жалуюсь. Вам как обычно?
Анжел Мари: Разумеется. И запусти-ка что-нибудь из Кинга.
Бармен: Сейчас сделаем.
Филипп провозит Анжел Мари мимо бара, слегка запрокидывает кресло, чтобы оно вкатилось на танцпол, и подвозит к столику, где раньше сидели три Ангела. Там он паркует кресло жены и садится на место Рафаила. Обри приносит Хембри пару светлого в бутылках с длинными горлышками, а Бармен выходит из бара и подходит к музыкальному автомату, чтобы накормить его монетами.
Бармен (через плечо): Все мне доверяют?
Филипп (тычется Анжел Мари лицом в шею, чем вызывает серию смешков): Почему бы и нет?
Бармен: Это из моего времени. Я вырос на Тревисе Тритте. (Обращается к Анжел Мари): Эй, пташка, телохранитель не нужен?
Анжел Мари: У меня уже есть. Он тут, совсем рядом.
Бармен: То-то я и вижу. Что ж, мы с Обри, правда, рады, что вы здесь.
Анжел Мари (бросает на него взгляд): Вот как? Почему?
Бармен: Небесная шушера уходит, настоящие люди приходят.
Анжел Мари: Что?
Обри срывает с карликовой яблони плод и подает его Анжел Мари, которая звонко чмокает его в щечку и откусывает от яблочка крошечный кусочек. Подходит Бармен, берет Обри на руки и относит его обратно к бару. Джук-бокс играет «Love те Tender». Мужчина и Женщина встают из-за ближайшего столика, скрытого в тени, обнимаются и начинают топтаться по площадке. Анжел Мари скармливает остатки своего яблочка Филиппу.
Филипп: Ммммм. Великолепно.
Анжел Мари: Даже надкушенное?
Филипп (трется о нее носом): Даже надкушенное.
Гаснут огни. Вскоре зрители не видят уже ничего, кроме силуэта Анжел Мари в кресле-каталке и клонящейся к ней тени Филиппа. Кинг продолжает петь, а зачарованная Пара ритмично переступает ногами, поднимая с пола вихри опилок…
Рэмси Кэмпбелл родился в Ливерпуле, где по сей день живет с женой Дженни. Его первая книга, сборник рассказов под названием «Озерные жители и менее приятные постояльцы», была напечатана Августом Дерлетом в легендарном издательстве Аркхэм Хаус в 1964 году. С тех пор он написал такие романы, как «Кукла, которая съела мать», «Тот, кто должен умереть», «Без имени», «Воплощенный», «Голодная луна», «Древние изображения», «Одиннадцатый по счету», «Давно потерянный», «Договор отцов», «Самая темная часть леса», «Ухмылка в темноте», «Вкрадчивый страх» и «Мокрые твари».
Его короткие рассказы выходили в таких сборниках, как «Демоны при дневном свете», «На высоте крика», «Темные компаньоны», «Напуганный до смерти», «Кошмары на грани пробуждения», «Холодная печать», «Наедине с ужасом», «Призраки и другая жуть», «Рассказы мертвеца» и «За твоей спиной». Автор и сам издавал многие антологии, к примеру, «Новые ужасы», «Новые мифы Ктулху», «Прекрасные страшилки: Истории, которые меня напугали», «Зловещий пир», «Предосудительные сношения с призраками» и «Собирая кости: рассказы мировых мастеров ужаса» (издано совместно с Деннисом Этчисоном и Джеком Данном).
Последний роман автора называется «Соломон Кейн» (основанный на сюжете одноименного фильма и нескольких вариантах сценария к нему, роман представляет собой попытку передать дух фильма, дополнив его деталями, которые режиссер Майкл Бассет вынужден был опустить, хотя они ему очень нравились). Готовится к выходу роман «Семь дней Каина», а тем временем под пером автора уже зреет новое произведение: «Духи знают».
Рэмси Кэмпбелл не раз становился лауреатом Всемирной Премии Фэнтези, Британской Премии Фэнтези и Премии Брэма Стокера, его награждала Всемирная конвенция магистров ужасного, за прижизненные достижения он получил награду Ассоциации писателей страшной прозы, премию Хауи кинофестиваля имени Г. Ф. Лавкрафта и премию Живая легенда Всемирной ассоциации ужасов. Кроме того, с 1969 года автор работает кинообозревателем на радио Би-би-си Мерсисайд и является президентом Британского Общества Фантастики и Общества Фантастических Фильмов.
«Мой друг и товарищ по перу Пол Кэмпбелл наверняка помнит рождение этого рассказа, — говорит он. — На вечеринке Дохлой Собаки после всемирной Конвенции Ужасов, которая прошла в 2010 году в Брайтоне, кто-то подбрасывал в воздух визжавшего от восторга малыша. Когда я это увидел, у меня тут же возникла идея рассказа, и я, извинившись перед Полом, помчался к себе в номер делать первые наброски. Результат перед вами».
Когда машина, которую вела Синтия, уже проезжала меж двух массивных, покрытых мохом столбов, в прошлом поддерживавших ворота, Карен спросила:
— А ты была маленькая, когда жила здесь, тетя Джеки?
— Не такая маленькая, как я, — сказала Синтия.
— Верно, — ответила Жаклин, пока они ехали по коридору из двух высоких стен, обсаженных старыми тополями, от которых в машине стало темно, — я ведь даже старше вашей бабушки.
Карен и Валери захихикали и тут же обратились к другому развлечению.
— Как называется этот дом, Брайан? — спросила Валери.
— Пополя, — объявил четырехлетний малыш и тут же, не дожидаясь, пока сестры засмеются, принялся тузить их кулаками.
— Эй, вы, трое, — вмешалась Синтия. — Вы же обещали показать Джеки, как хорошо вы умеете себя вести.
Без сомнения, она сказала это затем, чтобы сестра не чувствовала себя чужой в их компании.
— А поиграть нам тоже нельзя? — спросил Брайан так, словно Жаклин была посторонней и глядела на них с неодобрением.
— Можно, наверное, — ответила Жаклин, бросив взгляд на Синтию. — Только не испачкайтесь, не сломайте чего-нибудь, не ходите, куда не следует или где опасно.
Брайан и восьмилетние близнецы едва дождались, когда Синтия вытянет двумя руками ручной тормоз «Вольво», высыпали из машины и бросились через двор в заросший сад.
— Дай им побыть детьми, — буркнула Синтия.
— Вот уж не думала, что могу помешать им в этом. — Жаклин с трудом сдержала стон, распрямляя затекшие конечности и выбираясь из машины. — Вряд ли мои слова много для них значат, — добавила она, придерживаясь рукой за горячую крышу автомобиля и поворачиваясь к дому.
Даже на августовском солнце он казался мрачнее своих соседей, и не только из-за теней, которые отбрасывали на него тополя, по-прежнему наводившие ее на мысли о кладбище. Дом почернел от сажи, которую йоркширские ветра больше ста лет приносили через вересковую пустошь со стороны города. Окна верхнего этажа были вполовину уже окон двух нижних — в детстве они почему-то напоминали ей россыпь паучьих глазок, и она все старалась убедить себя в том, что это не так, и крыльцо, ведущее в комнаты первого этажа, вовсе не похоже на вертикальный разрез прожорливого рта охотника на мух. Далеко уже не ребенок, она смело дошла, или, по крайней мере, доковыляла до крыльца, где и дожидалась сестру с ключами. Пока Синтия засовывала в замок первый ключ из ржавой связки, из-за угла выскочили близняшки, по пятам за ними бежал маленький братец.
— Подкиньте меня еще, — кричал он.
— Откуда у него это?
— Оттуда, что он ребенок, надо полагать, — сказала Синтия. — Ты уже забыла, что это значит?
Но Жаклин не забыла, и не только потому, что Брайан ей напомнил. Она перевела дух, глядя, как девочки подхватывают брата под руки и подбрасывают его в воздух.
— Еще, — кричал он.
— Мы уже устали, — сказала ему Карен. — Сейчас мы хотим посмотреть дом.
— Может, бабуля с тетей тебя покидают, если будешь хорошо себя вести, — предположила Валери.
— Только не сейчас, — сразу ответила Жаклин.
Закатив глаза так, что стали видны белки, Синтия всунула в замок второй ключ. Дверь приоткрылась на пару дюймов и встала Синтия попыталась оттолкнуть препятствие, когда к щели кинулся Брайан.
— Нет, — вырвалось у Жаклин, и она схватила его за плечо.
— Господи, Джеки, в чем дело?
— Мы же не хотим, чтобы дети вошли в дом, пока мы не узнаем, в каком он состоянии, правда?
— Брайан, полезай внутрь и посмотри, что там такое, ладно?
Жаклин почувствовала, что ее мнение никого не волнует. Оставалось лишь смотреть, как мальчик протискивается в щель и исчезает в темноте. Она услышала какую-то возню и шорох, но это, разумеется, не означало, что в холле их поджидает что-то страшное. Только почему Брайан молчит? Она уже хотела окликнуть его, когда мальчик сам подал голос: